Шрифт:
Закладка:
Она была на пару лет моложе, но Гарриман сразу же представил ей Кэти, справедливо полагая, что две остроумные молодые дамы непременно подружатся. И действительно, в скором времени в письмах Кэти сестре появились щедрые похвалы Памеле, новая подруга была «милейшая умница из умниц»{183}. Памела, похоже, водила знакомство со всеми мало-мальски важными лицами. Но Кэти испытывала к ней, помимо восхищения, какую-то щемящую жалость: за игривой беззаботностью Памелы крылись серьёзные личные проблемы. Ни для кого не было секретом, что Рэндольф ей изменяет, что у него громадные карточные долги. Сам он теперь служил в армии, а изыскивать средства на расплату с кредиторами приходилось Пэм. А ведь она недавно родила сына, Уинстона-младшего, и новорождённый требовал ухода и заботы…
Чем дольше Гарриманы жили в Лондоне, тем сильнее ощущали себя дрейфующими между двух берегов Атлантики, причём американский берег всё более от них отдалялся. В августе 1941 года Кэти получила письмо от Мэри. Сестра писала, что их нью-йоркские друзья полагают, что Соединённые Штаты вступят в войну только ради спасения британцев. «Вероятно, ты уже наслышана о мнении Аверелла на этот счёт, – это же один из его любимых коньков, – ответила Кэти. – Когда же они, наконец, поймут, что речь идёт об их собственных шкурах – а вовсе не о шкурах британцев, – что им себя, а не англичан нужно спасать?!»{184} То есть «они» и «им» у неё к этому времени относилось к американцам, – а себя и отца Кэти к тому времени, судя по всему, к таковым уже не причисляла.
Дружба между Гарриманами и Черчиллями за лето и осень 1941 года углубилась до такой степени, что свой двадцать четвертый день рождения Кэти праздновала в Чекерсе. Правда, Клементина, перепутав дату, официально созвала гостей в Чекерс на 6 декабря, накануне дня рождения Кэти, но именинница с Авереллом задержались там и на воскресенье 7 декабря, и отметили её фактически наступивший день рождения по-семейному, в обществе Черчиллей и посла Уайнанта, также приглашённого на уикенд. И тут грянуло известие о нападении японцев на Перл-Харбор. На глазах у именинницы премьер-министр в халате с принтом-драконом «пустился танцевать джигу», а её отец стоял у камина с выражением смешанного чувства скорби и облегчения на лице. Британия же не могла противостоять нацистам в одиночку до скончания века, а Красная армия на том этапе была на грани поражения под Москвой. Аверелл давно считал вступление Америки в войну неизбежным. Хотя ближайшая перспектива была довольно мрачной, зато это давало надежду на поражение стран Оси – Германии, Италии и Японии – в конечном итоге{185}. Понятно, что нападение на Гавайи само по себе чудовищно, но Гарриманы отдавали себе отчёт: не случись его, Соединённые Штаты не вступили бы в войну, а без вооружённого вмешательства Штатов смерть и разрушения в мировых масштабах оказались бы ещё чудовищнее. «Я вот всё думаю, – поделилась Кэти с Муш своим пониманием тяжести ситуации, – было ли в моей жизни другое событие, сделавшее меня счастливее?»{186}
Можно заключить, что крепкой дружбой Черчиллей и Гарриманов как раз и сковали подобные экстраординарные совместные переживания. Однако эта дружба существенно осложняла исполнение Авереллом роли посредника между Даунинг-стрит и Белым домом. Хотя официально он и представлял в Лондоне американские интересы, порою Авереллу тяжко было руководствоваться профессиональными приоритетами. Например, летом 1941 года Черчилль попросил Гарримана в качестве его личного представителя съездить на Ближний Восток и оценить потребности в поставках. Кэти не помнит, чтобы её отец когда-либо был «в большем восторге от чего бы то ни было»{187}. Формально оценка потребностей в поставках и так входила в круг обязанностей Гарримана как спецпредставителя по ленд-лизу, но в той поездке ему предстояло представлять интересы Черчилля, а не Рузвельта. Сопровождать Гарримана было поручено Рэндольфу Черчиллю, служившему в штабе Британской армии в Каире. «На меня Гарриман произвёл колоссальное впечатление, и я теперь понимаю, откуда у тебя к нему такое уважение, – писал потом Рэндольф отцу. – Он определённо стал моим любимым американцем». В том же письме Рэндольф высказал довольно дерзкое наблюдение: «Он явно считает, что состоит на службе скорее у тебя, нежели у Р. Надеюсь, ты и дальше будешь удерживать его на своей стороне, поскольку он, по-моему, самый объективный и искушённый из всех, кто тебя окружает»{188}. И хотя сам Гарриман никогда открыто на верность Черчиллю в ущерб Рузвельту не присягал, судьбы их семей отныне были теснейшим образом переплетены и связаны всяческого рода узами – профессиональными, социальными и даже романтическими.
Вскоре по прибытии Кэтлин в Лондон Авереллу потребовалось уехать из столицы по делам. В отличие от лондонцев, Кэти к ночным бомбежкам привыкнуть не успела, и Авереллу было боязно оставлять дочь одну. А поскольку отлучался он из города частенько, то подумал, не лучше ли Кэти, если, конечно, она сама захочет, пригласить к ним в апартаменты подругу. Памела жила на самом верхнем этаже отеля «Дорчестер», самом дешёвом ввиду опасности – но только там она могла позволить себе снять номер{189}. Если же Памела переедет в люкс Гарриманов, она тем самым и себя избавит от лишнего риска, и за Кэти присмотрит во время налётов. Аверелл также предложил снять загородный дом в Суррее, куда подруги могли бы выбираться на уикенды. Памела к тому же могла там оставлять на всю неделю с няней грудного сына Уинстона – и ради его безопасности, и ради собственного спокойствия. Кэти сочла отцовский жест весьма милым. Под присмотром таких людей, как Памела, она чувствовала себя «чем-то вроде коровы элитной породы»{190}.
Но очень скоро до Кэти дошло, что она несколько заблуждалась как насчёт отца с его кажущимся бескорыстием, так и насчёт личных качеств своей лучшей лондонской подруги. Аверелл познакомился с Памелой на обеде в Чекерсе через две недели после прибытия в Англию{191}. Не будучи красавицей в классическом понимании, круглолицая рыжеволосая Памела источала жизнерадостность и чувственность. Рэндольф Черчилль сделал ей предложение на первом же свидании, и через три недели, в октябре 1939 года, они сыграли свадьбу. Через год у них родился сын. Любая молодая британка, вероятно, с радостью бы отдала всё за то, чтобы оказаться на месте Памелы, но сама она мыслила шире и мечтала о бо́льшем, нежели участь всего лишь жены одного из Черчиллей и матери наследника династии. Подобно своей двоюродной прабабке Джейн Дигби, прославившейся небывалой по меркам викторианской эпохи вереницей мужей и любовников – от английских аристократов до короля Баварии и от греческой военной знати до сирийского шейха, – Памела видела себя неотразимой куртизанкой. У неё был потрясающий дар внушать каждому своему собеседнику (в особенности мужского пола) ощущение, что он – единственный, неповторимый и самый очаровательный человек среди присутствующих. И Аверелл Гарриман не стал исключением.
Хотя Авереллу было сорок девять лет, а Памеле всего двадцать один год, обоюдное влечение между ними возникло моментально. Лёгкий и подвижный атлетичный брюнет Аверелл был не просто
